Сергей Царяпкин последний поэт деревни
Поэт в России - больше, чем поэт

Рождество

Приехал на Рождество в своё село, навестить стареньких больных родителей. Полдня расчищал от снега дорожки возле дома. Вечереет. Отец кряхтит за шторкой, я усадил мать за стол, стали пить чай. За окном ни души, кое-где светятся окна. Говорю: «Мам, а помнишь как шумно, весело было на Рождество?» Отвечает: «Помню, сынок, как не помнить» . Стали вспоминать...

Вспоминаю ночь, непогода хозяйничает в селе который уже день. Сильные метели со стоном и воем нагоняют ужас. А той погоды, которая должна сопутствовать Рождеству, с морозом и звёздами, и след простыл. Всё перемело, но ощущение приближающегося праздника всё равно витало повсюду. Пахло сивухой, дрожжевым тестом и палятиной от забитого скота.

На Глинищах в одном из маленьких домиков шла служба. Этот домик принадлежал Лизе Точилиной. Уцелевшая после разрушения храмов церковная утварь, бережно хранилась ею. В селе она как бы замещала попа и была ревнителем веры в непростое время гонения. Маленький домик полностью был забит бородатыми стариками и старухами, ярко горели свечи и запах ладана вылетал наружу изо всех щелей хижины. А голоса певчих, которыми славилось село, витали, то приближаясь, то удаляясь по толкам наперегонки с воющей метелью (толки — низины с маленькими ручейками, заросшими вековыми вётлами, на которых по весне вьют гнёзда грачи и стоит грачиный крик). Низенький домик Лизы стоял на самом бугре, вот-вот ветер снесёт его. Казалось, держится он на одной лишь вере и честном слове.

Утро. Мать уже пришла с дойки и сразу же стала хлопотать по дому. Отец топит печь, подтопок, скотина уже накормлена, матери осталось подоить свою корову. Я уже не сплю. На печи стало просторнее, так как флягу с брагой убрали и опорожнили ещё вчера, осталось только убрать квашню и вся печь будет в моём распоряжении, а валенки мне не мешают. Вчера я помогал родителям — таскал с улицы снег, чтобы охладить змеевик самогонного аппарата. У матери работа спорится. (И как она всё успевала?) На противнях красуются большие и маленькие пироги, смазанные яйцом с помощью связанных куриных пёрышек. Я любуюсь тем, как она ловко управляется с домашней утварью. Подхватив противень с большими пирогами ухватом, мать ставила ухват на втулку и он с лёгкостью катился по ней в дальний угол натопленной печи. Ближе ставились маленькие пирожки. А какой запах! У меня текли слюнки и хлопали глазки когда мать выкатывала готовую румяную выпечку, смазывала маслом и накрывала большой дерюгой для отпыхивания.

Сёстры мели полы, убирали половики, чтобы не мешали гостям, ставился большой стол. Сегодня гуляют у нас, ведь в Престол гуляли у зятя Лёшки Лялюна.

Натянув на себя тёплую, прямо с печи, одежду я вышел во двор расчищать тропинки к приходу гостей. По улице на жеребце - полукровке промчался Колянька. Грудь, как всегда, нараспашку, одёвка на одной пуговице, шапка набекрень и уже навеселе. Крикнув: «Эй, берегись!», разрезал полозьями снеговые косы, оставляя след от саней, да выкинутые комочки из-под копыт.

Вечереет, вот и праздник! Подтягиваются гости. Аккуратно стряхивая веником снег с новых белых валенок с надетыми на них калошами, входит первый гость.

- Хороши, хороши,- говорит другой.

- А то! Лёшка Пузан валял.

- Эх, Колька, а пиджак-то какой! А драп какой! (Пиджак был сшит по последней моде: из тяжёлого чёрного драпа с воротником из цигейки, накладными карманами по бокам и внутренними грудными, большие чёрные, крепко пришитые пуговицы, красовались в два ряда) .

- Майданский портной шил. (Майдан славился своими портными на всю округу и за её пределами).

- Славный! А шапку Симка что-ли сшил?

- Нет, я только шкурки у него брал.

Серафим выделывал шкурки, а его отец Герасим выделывал хороший хром. Пятистенный дом Герасима стоял в долу. Рядом большой ухоженный вишнёво - яблоневый сад. И дом и сад вместе напоминали маленькое поместье. Предпринимательская жилка отца передалась и Серафиму Герасимовичу. Вместе с модницей женой Валечкой он работал в деревянном ларьке. Идёт, бывало, Валечка вся разодетая! Запомнился мне огромный лисий воротник с лапами, хвостом и головой, которые свисали с её плеч и покачивались во время ходьбы так, что казалось, что это живая лиса на ней. Ну модница! Задавала тон на всё село!

В ларьке пахло селёдкой и растительным маслом, всё было заставлено бочками с пивом и красным курмышским вином. Вино это называли «шалагушкой», так как делалось оно из разных сельхозотходов. По стенам на гвоздях была развешена краковская колбаса, и всегда там толпились мужики. И как только в этом маленьком ларьке все размещались? Я бегал туда за халвой. Протянешь, бывало, двадцать копеек, а тебе сделают огромный кулёк из грубой тяжёлой серой бумаги и положат на дно промасленной халвы, завернут края вовнутрь. Развернёшь его, а халвы там совсем чуть-чуть, но бумаги зато много. И как после такой выручки не носить Валечке шикарный лисий воротник. Тогда мне нравилась их дочка Маринка, я мечтал жениться на ней и думал, что тогда у меня всегда будет бесплатная халва и многое другое.

Вот гости чинно рассаживаются за праздничным столом. Стол ломится: на самом видном месте стоит водочка для начала, как полагается, поодаль четверть с самогоном, чистым как слеза, гранёные стаканы, выпечка, домашние соленья, копчёный домашний окорок, жарёха из потрохов.

Ох, стол-то какой, Михалыч!

- Вот только с рыбой не вышло. Так-то Петька Калякин балует, с Суры привозит. На Троицу пол мешка линей привёз. Летом-то напрямик проедешь через Майданскую гору и Городищи, а сейчас куда там...

- Хо, не проедешь... Вон из Старинского на двух лошадях промчались к Вовке Норкину, гармони рвать будут.

Праздник в разгаре. Мы, дети, наблюдаем с печи за взрослыми. Время от времени к нам подходят наши матери с разными вкусностями, каждая отыскивает своего и как скворчиха скворчонку кладёт прямо в рот.

- Мам, а можно яблочко? - спрашиваю я.

- Погоди, погоди.

Я всё больше смотрю на отца, а он под шум, смех и тосты опоражнивает один стакан за другим, думаю: «Опять ведь напьётся, будет гонять...» Мать незаметно старается отодвинуть от него зелье, но он уже хорош. Из его уст вылетают бранные словечки.

Вдруг раздался шум, весёлый смех и звук гармони. В дом заходит компания, чокаются, обнимаются, закуривают, не выходя из избы. Дым стоит коромыслом, хоть топор вешай. Уходя, запели всеми любимую песню «Белым снегом...». Она ещё долго слышалась после.

Постепенно гости разошлись. Отец склонился за неубранным столом. Мать суетилась по дому, а я с сёстрами лежал на печи и ловил каждое движение отца. «Пап, ложись спать», - упрашивал я. Но, вдруг, в пьяном бреду отец стал искать вино. «Где?»,- громко крикнул он. «Хватит, наверное, и так уж хорош», - ответила мать. Вмиг со стола всё полетело. Моё сердечко заколотилось. В доме началась ругань, переходя во что-то такое... Хоть отец никогда и не бил мать, потому что в пьяном состоянии напоминал скорее беспомощного только что родившегося телёнка, некрепко стоящего на скользком полу и падающего то и дело в разные стороны, но нам тогда было по-настоящему страшно.

Мы выбежали во двор, одеваясь на ходу, и окружили плачущую навзрыд мать. «Что ему, гаду, не хватает?», - причитала она. Мы как могли успокаивали её, прижимаясь к ней. Я вернулся за шапкой, как будто в клетку к льву, хотя этот «лев» за всю жизнь и пальцем меня не тронул. «Сынок, не слушай её!», - крикнул мне вслед. Но я всегда оставался с мамой.

А ведь и про отца никто плохого не скажет. Грамотный, в селе его уважали, доверяли ответственные дела в колхозе, ни в коем случае никого не обманет. Но вот когда пьяный дурак - дураком становился и вся эта дурь на выплёскивалась почему-то на мать.

Темно на улице, хоть глаз коли. Мы идём за матерью как птенцы за куропаткой, протаптывая снеговую борозду. Я иду позади, сжимая кулачки, бормочу себе под нос: «Вот вырасту — убью». «Ну хватит, сынок, хватит, да и надо бы...» На Лёньки Моторина столбе со скрипом раскачивается фонарь, освещая округу. Я с опаской смотрю по сторонам, как бы кто не увидел. Ведь стыд-то какой! Ну вот и бабушкин дом, стоявший на краю села. Открывает, не спрашивая: «Я уже постелила вам на печи. Эх, Валька, Валька...». «Ну чего ему, мам, не хватает? Ведь неделю потом опохмеляться да отлёживаться будет, а мне чуть свет на дойку идти». По радио, обтянутому холщиной, звучала песня в исполнении Юрия Гуляева «Русское поле». Мне представилось поле и я заснул.

Ругань и праздничные неприятности позади. Ведь «милые ругаются - только тешатся». В доме ярко горит лампочка, топится подтопок, отец прокручивает свинину на мясорубке для пирожков. Тесто поспевает на печи. Открывается дверь и морозный воздух с вихрем влетает в избу. Входит мать, мы радостно бежим ей навстречу, она устало садится на скамейку, возле печи. А впереди ещё Масленица, снега много намело - будем кататься на салазках и аэросанях с Тольки Батракова горы. Соберётся всё село: и стар, и млад. И всё повторится сначала, но о плохом сейчас думать не хочется.

Родители мои отметили уже бриллиантовую свадьбу. В селе тишина, не слышно ни гармошек, ни славивших Рождество детей и нет того предвкушения праздника. Только метель воет как прежде и напоминает о былом. Смотрю на родителей и думаю: «Как же я вас люблю!»